А и Б сидели на Горе (повесть о дружбе и недружбе)

Есть вещи, про которые лучше не писать. Это как экранизировать или делать постановку про бессмертный эпос, происшедший вокруг «нехорошей квартиры», — кто бы не был режиссером, кто бы не играл, результат один, неизменно подтверждаемый практикой свершенных экспериментов, так же весьма нехороший. Но есть и другой аспект вопроса — мистический шлейф последующих проблем у участников перфоманса. Сыгранное на сцене или запечатленное на целлулоиде вторгается в материальный мир, руша эфирной кувалдой фатальных событий сложившийся ход привычных вещей. И, если лицедейство — грех, то, что говорить о хождении в горы. Ходить или писать о том, что случалось, когда ты туда ходил…

Так что лучше про Жизнь! Она всегда бежит впереди Смерти, обыгрывая, обманывая, путая, петляя и заметая за собой следы, чтобы в один прекрасный момент улыбнуться, с последним шепотом посмотрев на окружающий мир, падая в океан умиротворения, или же с последним криком борьбы и отчаяния сойти с дистанции. С криком на выдохе, который, вероятно, никто и не услышит. Сколько таких криков эхом перекатывается по оцепеневшим от холода ущельям, бьется о мертвый камень и ржавую сукровицу натечного льда. И прав был Конфуций, расставивший правильные смысловые ударения в приписываемой ему фразе: «Не зная, что такое жизнь, можно ли знать смерть?» Все чаще мы стали встречаться прежде дружными компаниями на кладбищах и унылых, пропитанных дождливой сыростью, придорожных кафе, поминая, вспоминая, формулируя все то, что не успели сказать при жизни столь внезапно и безвременно ушедшим от нас. И каждый раз, говоря мысленно или вслух последние слова, смотря рассеянно вверх или, наоборот, в ноги, ловишь себя на мысли о несправедливости случившегося, если такое понятие вообще существует в коротком и бренном человеческом смысле, или уже глобальном вселенском масштабе. И есть ли та ВЫСШАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ, коли уходят первые в связке? В чем смысл человеческих жертвоприношений на алтаре чистых помыслов и лидерских амбиций? А горы, вынося свой вердикт, вычеркивая стальным, царапающим сердце пером списками и поодиночке имена в книге Бытия, будто что-то пытаются тем ответить, сказать главное, выжечь огнем на сетчатке через черные широкие колодцы зрачков, отпрянувших и после застывших перед вечностью.

И только, говоря правду, отбросив едкую шелуху высокопарного пафоса или никому не нужные нравоучительные обобщения, можно попытаться приблизиться к сути — Зачем и Почему?
  Эта история началась более десятка лет тому назад в неустроенном и недостроенном Шереметьевском терминале. Десять лет — много это или мало? Смотря для кого и смотря для чего. Поскольку не все участники тех событий сейчас смогут высказать свое мнение по ходу нашего рассказа, не будем называть их по именам. Один наш герой, пусть А, несколько часов назад сошедший из прокуренного тамбура на платформу Казанского вокзала, перетряхнул по собственному его выражению «кульки» дома у своего товарища Д, собственно, с которым он и договаривался ехать в далекий Кунь-Лунь. Почесывающий бороду В стоял с провожающей его женой неподалеку от стойки регистрации, перекидываясь шутками с Г, занимавшимся переупаковкой негабаритного багажа группы товарищей из солнечной Финляндии, которых он, собственно говоря, и вывозил в Китай на восхождение. А мы, ранее не знакомые друг с другом, узнавшие по «сарафану» о мероприятии и примкнувшие к нему, стояли рядом и поодаль от кудахтающих нордичных иностранцев, пугая загорелых пассажиров рейса на Бишкек своими несуразными по размеру баулами, делающими наивный вопрос: «А взлетит ли самолет со всем этим скарбом?» — вполне актуальным. Кто провожал Б, я не помню, он вообще не выделялся в интернациональной пестрой команде. Всех нас в этой стартовой точке свел Мазтаг-Ата — Памирский семитысячник, точнее, огромный горный объект, имеющий высоту верхней точки 7546 метров над уровнем недосягаемого с этих мест, плескающегося далеко за безжизненными просторами пустыни Такла-Макан моря. Эта вершина и стала тем магнитом, притянувшим к себе столь разных, но равных перед собственным выбором людей.
 
Путь к Горе был не быстрым. Первые сутки протряслись полудремой в старом гремящем автобусе, натужно карабкающемся в киргизские горы, к погранзоне, к перевалу Торугарт. Хрип и стуки уставшего от жизни двигателя, уже в предгорьях страдающего гипоксией, были аритмичны и атональны, но ничто не могло помешать молодецкому сну на скользком коричневом дермантине сидений. Человек спит, машина кряхтит, караван идет. А вокруг, за тусклым стеклом, жизнь шла своим чередом, ход стрелок здесь медленнее, механизм, приводящий мироздание в движение, — пыльный и проржавевший. То, что было за окном, не напоминало послевоенную разруху. Это была, скорее, разграбленная квартира, из которой сперва ее обитатели вынесли самое ценное, а главное — себя, потом пришли соседи и утащили то, что плохо лежало, после случайные прохожие, найдя в ней временное пристанище, сожгли на дрова все, что горело, после, когда уже совсем ничего не осталось, — добрые люди вынесли окна и двери. Так и осталась она выпотрошенная, истерзанная и продуваемая ветрами, пустыми глазницами окон смотрящая на степь и горы, и искренне улыбающаяся миру ослепительными детскими улыбками, играющими фарфоровой белизной по чумазым запыленным лицам. Они всегда веселы и рады, это их земля и счастливы они по-своему, но искренне, поскольку не искушены знаниями о том, что можно жить по-другому. И это благо, поскольку понимаешь, что ничего невозможно изменить.
 
Первая ночь в юрте. Над головой мягкий полог, над ним — пышное звездное покрывало. Небо здесь особенно бархатистое, как верблюжий подпушек, только звездная картечь возвращает воспоминания о детских походах в планетарий. «А это что за созвездие?» — слышен приглушенный вопрос. «Черт его знает, тут их слишком много… спать надо». 

Воду в речке за ночь прихватило льдом. Она сводит зубы, ломит скулы, но чистая и сладкая. Оживают обожженные инеем полевые цветы. Утро возвращает жизнь в горы. Наш караван медленно движется дальше вдоль колючек — редких, что перекатываются серыми комками по степи и той, что тянется по прогнившим и местами покошенным деревянным столбам. Такое впечатление, что кто-то взял в плен приграничные горы, а может, и само время, которое словно остановилось здесь, сбившись с привычного ритма в результате вселенской катастрофы.Только сквозняк в приоткрытые форточки шептал на ухо легенду о юной прекрасной Чолпон — любимой дочери кочевого народа, вырвавшей свое сердце из груди, не желая быть причиной племенного раздора. И тогда слезы любивших ее наполнили чашу земного разлома, явив миру седой Иссык-Куль, а дух Чолпон поселился и упокоился в нем. Но все-таки, порой, когда сила гнева и злости заставляла сжимать камни в кулаке, когда ярость заслоняла в людях все человеческое, дух озера просыпался, и нежная, хрупкая Чолпон, медленно поднимаясь из илистых донных осадков озера, безжалостным молохом сбивала людей в вереницы и гнала, наполняя толпу древним ледяным ужасом, как табун диких лошадей на верную смерть. И как не кляли современники Николашку — «кровавого», насаждавшего казачьи станицы на землях Семиречинска для поддержания порядка и охраны южных форпостов Империи, великий исход киргизов в Китай в предреволюционном шестнадцатом году, унес ровно половину населения. «Что с ними стало, где они нашли свой приют?» — знает лишь ветер. Но дух прекрасной Чолпон на несколько десятилетий уснул в прозрачных водах, сняв кровавую жатву, чтобы вновь начать ворочаться в разграбленной, но независимой стране. Хоть и шрамы границ, и череда межеваний легли с тех пор по этой древней земле, имя всем бедам осталось одно — Туркестан.
 
Ближе к границе дорогу заполнили бесконечные пробки из грузовиков. В Китай вывозили последнее: прежде всего, цветные металлы, ржавое железо, оставшиеся искореженные трубы, разбитое заводское оборудование, мотки проволоки — все, что когда-то работало, в недавнее, но уже стертое из памяти время. Мы погружались в невероятный паноптикум, абсурд происходящего не имел ни точки отсчета, ни системы координат, а объяснялся лишь липким и подобострастным понятием — нищета. Оказавшись в месте, «где рельсы вылезали из кармана страны», невольно смотришь вперед, ища в пыльном воздухе, пропитанном жженой солярой, врата в иной портал. Проход между мирами. Ведь этому должен же быть предел. И часа через два в ложбине между двумя склонами материализовалось сакральное место пункта приема вторсырья — терракотовая арка Дружбы.
 
Чуда не произошло. За границей, от которой команду отделяли несколько метров, была та же выжженная солнцем земля, то же небо, такие же редкие желтые цветы. Только четкость и подтянутость китайских пограничников, пропускавших на разгрузку полуразбитые грузовики, недвусмысленно перечеркивала киргизскую беспечную сомнамбулу. «Это чужая земля», — казалось, каркали вороны с верхнего козырька, рассевшись по капителям. Они шныряли под обветренными барельефами с китайской и советской символикой, бойко переходя границу во все стороны и оставляя белые пятна на гипсовых звездах. Через месяц после описываемых событий, в ходе проводимых демаркационных работ, арка Дружбы была взорвана.

 

История болезни

   
Все имеет свое начало. Каждый заболевает горами по-своему. Не помню, где в стопках многолетних завалов лежит затертая пожелтевшая от времени книга с врезавшейся в память надписью на обложке: «Эверест учит — будь великим и помоги другим стать великими». Адаптированный пересказ воспоминаний Тенцинга Норгея о совершенном им подвиге выстреливает прямо в мозг пронзительной честностью изложения и подкупает удивительной скромностью, с которой он повествует о знаковом событии в истории человечества — восхождении на высшую точку Земли. Даже в детстве, когда я впервые взял книгу в руки, меня удивила улыбка Тенцинга на напечатанной в ней фотографии. Очень радушная и искренняя. Как у Гагарина, подумалось мне тогда. Вероятно, люди, познавшие счастье и муки первооткрывателей, первыми взлетевшими каждый в свой космос, наделяются сверху некой божественной мудростью, жизнь их приподнимает над всеми, не в смысле благ, почитания или власти, а прозрения и доброты, что никогда не будет достижимо никому из сильных мира сего. «Немного не доходя вершины, мы с Хиллари остановились», — воображение шло третьим в этой связке, обдуваемое ветром и ледяной крошкой, — …«нас соединяла веревка длиной около десяти метров. Я не думал о «первом» и «втором». Я не говорил себе: «Там лежит золотое яблоко. Сейчас оттолкну Хиллари в сторону и схвачу яблоко первый.» Мы шли медленно, но верно. И вот мы достигли вершины. Хиллари ступил на нее первым, я за ним». Мое воображение было там, в Гималаях, погрузившись в книгу, я смог разглядеть белые мертвые хребты, лежащие перед ногами, и черное бездонное небо, давящее прессом тишины. Только слабый свист обросшего инеем клапана кислородной маски возвращал к действительности умирающий от гипоксии мозг… В тот момент для меня уже ВСЕ было решено.
 
Ну, а дальше, дальше был долгий путь в Горы. Все как у всех: вечно сырая, встающая на морозе колом брезентуха, я до сих пор помню ее кислый запах, тряпочные рукавицы, надеваемые поверх мокрых шерстяных, ими особенно больно вытирать сопли с обгорелого на солнце носа, вибрамы ВЦСПС, стоптанные до такого состояния, словно в них ходил еще Суворов в славный альпийский поход. Кошки, конечно же, кошки, не знавшие напильника. Но это было замечательно, вернуться в лагерь после горы, скинуть все это к чертовой матери на жесткую траву, выпить пятнадцать кружек чая, сваренного на постоянно чихающем и фыркающем от разбавленного бензина «Шмеле» — нет его вкуснее и желаннее, сесть на камушек, сдвинув притороченный к телу резинкой от трусов пенополевый подпопник, и посмотреть на падающий за вершины огненный мячик солнца.

Мальчики и девочки ходили в «клеточки», переворачивая вместе со страницами «Книжки альпиниста» годы, горные районы, схемы восхождений, планы занятий в учебной части, стремясь к свободе и самостоятельности, порой внутренне бунтуя от «хождения строем». И где-то у каждого на чердаке сознания хранился свой собственный, свой придуманный Эверест. А вероятно, что к тому времени он уже бесследно растаял, поскольку пьянящий воздух гор, врывающийся отрезвляющим залпом в ночную затхлость перкалевой палатки, действовал на мозг как наркотик, расчищая в суетной каше не выспавшегося подсознания прямой путь к вершине.

Многие приходили в альпинизм под впечатлением от просмотра фильма «Вертикаль» — жизнеутверждающая сила искусства тянула парней и не только парней к вымышленной, маячившей в облаках фантазии сценариста, вершине Ор-Тау.

У кого-то Горы наследственное заболевание. На моей памяти такие случае не редки. Пара-тройка семейных походов в раннем школьном возрасте и все — готово, родители не успевают оглянуться, а отпрыск уже собирает рюкзак самостоятельно. Выезды в Крым всем семейством на майские, чаще всего, способствовали появлению пары тесных черных галош с неуклюже вставленными в пятку шнурками под кроватью, а после пары выездов на Красный камень залежи снаряги начинались множиться, аромат прелой веревки, корявой и узловатой, становился привычной отдушкой в квартире.

Тяга к горам в сплоченных коллективах имела все признаки острого респираторно-синцитиального заболевания, кося наповал дружные компании, и если кто-то имел стойкий иммунитет к подобного рода инфекциям, то в глазах общественности это не приветствовалось, в лучшем случае, вызывало чувство жалости. Это уже потом, тошня утренними макаронами, беспомощно ложась на раскисший снег, мыча что-то невпопад, в измождении бросая рюкзак, большинство сходило с дистанции, но оставались наиболее упертые, входившие в раж от двух затяжек горным воздухом, готовые месить километрами московскую грязь на вечерних тренировках, прогуливать зачеты ради выезда на скалы, переписывающие недостающие лекции в ночных простуженных электричках. Они уже лечению не поддавались.
 
Уж коли мы нашли силы восстановить свой собственный анамнез, точнее — его психологические аспекты, нельзя грешным образом замолчать и более заметные физические проявления заболевания. Не у всех они проявляются сразу, как вчерашний синяк от неудачного падения на тренировке или рубец на ладони от зажима веревки ради фиксации в пространстве падающего тела. Порой они вылезают позже, пугая особо мнительных, отчаянно хватающихся за сердце, межреберной невралгией, либо заботливо препровождая счастливых обладателей поврежденных менисков в оживленные больничные палаты. Разрывы связок, переломы, развивающие с возрастом прозорливость в части предугадывания перемены погоды, межпозвоночные грыжи, придающие их обладателю неотразимую походку пеликана, сотрясения мозга, не способствующие самому мозгу, но придающие идиотскую самоуверенность и желание продолжать и совершенствоваться. Но в этой фаталистической рулетке, где азарт поднимает ставки, по теории «больших чисел» или по другой неведомой закономерности, начинает выпадать «зеро».

«Конечно, это никогда не произойдет с тобой, — цепляется на логическую зацепку подогретый адреналином рассудок. — Ты — молодой, крепкий и здоровый, от тебя идет пар на маршруте, как от паровозного котла, ты можешь сделать сорок «пистолетиков» на левой ноге…» Но боковое зрение ловит сверху с маршрута белый зайчик машины «скорой помощи», весело подпрыгивающий по ухабистой дороге под Форосским кантом, от чего на пару секунд мышцы сковывает оцепенение и во рту появляется противный кислый вкус, будто замкнул языком железные клеммы батарейки. И почему-то, как бы непроизвольно, влажная от страха ладонь тянется в мешочек с магнезией. «Ну, здравствуй, — обдает ледяным молоком проплывающее и внезапно накрывающее с головой облако, — приятно познакомиться, это я — Смерть».
  Китай встретил команду гладким покрытием Каракорум хайвея. Простилающаяся бесконечной лентой среди рыжих разъеденных червяком времени и ветром косогоров асфальтовая корка намертво законсервировала протоптанную веками караванную дорогу — Великий шелковый путь. Безупречной она была далеко не везде: сели, камнепады, плывуны и горные реки постоянно рвут на куски дорожное полотно и, как и сотни лет назад, с момента изобретения колеса, люди с тачками, лопатами и мотыгами, как усердные муравьи, постоянно заняты ее восстановлением. Среди дорожных чернорабочих было много женщин. Они, улыбаясь, радостно приветствовали наш автобус, ввергая в шок пропитанных евро-культурными ценностями финнов. Все это выглядело как театральная постановка приезда кареты во владения маркиза Карабаса, но без какой-либо срежиссированной фальши. Правительство заботилось о своих гражданах, предоставляя им постоянную работу на свежем воздухе, что способствовало отвлечению уйгурского народонаселения от столетней проблемы национального самоопределения. После двенадцатичасового ежедневного перетаскивания камней и песка самоопределяться особенно не хотелось.

Кашгар встретил гостей небывалым по размаху городским строительством и хаотичным, гудящим, неуправляемым движением транспорта на улицах и площадях. Сказкой востока это сложно было назвать, хотя поход на рынок, где при свете фонарей, в бесконечных торговых рядах продавали все и вся, тут же жарили, парили, варили и ели все, что привычно и далеко не привычно нашему желудку. Там можно было купить все, даже копченых жаб и высушенных ящериц — столь же распространенных компонентов местных лекарственных препаратов, как, предположим, у нас аспирин или «тройчатка».
 
Вот как описывал эти места, во всех смыслах этого слова, первый тревел-обозреватель Марко Поло: «Каскар (Кашгар) в старое время был царством и теперь подвластен великому хану. Народ здешний — мусульмане. Городов, городков тут много. Касгар — самый большой и самый знатный. Страна тянется на северо-восток и восток; народ тут торговый и ремесленный; прекрасные у них сады, виноградники и славные земли. Хлопку тут родится изрядно. Много купцов идут отсюда торговать по всему свету. Народ здешний плохой, скупой; едят и пьют скверно» — подытоживает венецианец. С последней фразой согласиться трудно, хотя что-то в ней было.

Но главной задачей, стоящей перед нами, была закупка продуктов. По китайским законам иностранцам запрещен ввоз продуктов на территорию страны. Нарушение закона строго каралось и наши баулы не избежали выборочной проверки с частичным перетряхиванием поклажи. Если в базовом лагере принимающая сторона обеспечивала нас трехразовым горячим питанием, то непосредственно на восхождение надо было закупить провиант здесь и сейчас. На следующее утро автобус остановился на сорок минут у огромного рыночного ангара и Д, оказавшись в этой пестрой, яркой, орущей и резко пахнущей непривычной человеческой субстанции, изрядно растерялся. Из-за рядов, полок, штабелей, груд, куч, вязанок и просто лежащих внавалку продуктов выглядывали до неприличия одинаковые загорелые смайлики продавцов. Однажды подобное чувство одиночества в плотной людской толпе он ощутил несколько лет назад в Японии, во время первой относительно длительной командировки. Это было ощущение потери ориентации в пространстве, когда глаз, скользя в людской толпе по совершенно одинаковым лицам, не мог зацепиться за некую точку встречного человеческого притяжения.
 
Даже Алиса, оказавшись в карточном королевстве, могла идентифицировать слуг по масти, а тут, в общем шуме базарной толкотни, мозг не мог сконцентрироваться на поставленной перед ним задачей. Миллионы пестрых пакетиков, покрытых пауками иероглифов, сбивали с толка и уводили от цели. Он привык спокойно и обстоятельно подходить к составлению высотной раскладки, долго выверять рационы, распределять продукты по всем этапам восхождения. Обычно на несколько дней перед выездом квартира превращалась в небольшой продуктовый склад. Там концентрировалось лучшее: весь дефицит, который можно только было достать, пользуясь связями и неформальными отношениями. Никого не надо было убеждать, что любовно расфасованная по отдельным полиэтиленовым пакетикам сырокопченая колбаса должна быть именно «Майкопской» (почему «Майкопской» — хрен его знает, забылось с годами), курага с рынка — золотая, изюм — белый длинный, сублимированный творог определенной торговой марки, быстро развариваемые рожки фабрики «Колосс», а не какие-то там серые безымянные. И как апофеоз — гвоздь программы, наконец, чудодейственный наркотик, способный поднять из праха даже мертвого, чтобы вознести на вершину, — грильяж БЕЗ шоколада, являющийся производственным браком фабрики «Красный Октябрь». Уж он-то, по своему определению, должен был сыграть финальный победный аккорд всей экспедиции. Так повелось годами, таковы были правила и установки по подготовке экспедиций, но сейчас все летело ко всем чертям, поскольку быстро разобраться во всем этом бардаке было просто невозможно. На ухо что-то бубнил не менее обескураженный увиденным А, время шло, надо было на что-то решаться. И, как не хотелось разделить участь капитана Татаринова, одинаковые с лица, будто клонированные, китайские Николаи Антоновичи уже рассовывали по карманам переданные в обмен на НЕЧТО грязные и затертые юани. И, если сравнивать восхождение с некой виртуальной шахматной партией, то дебют этим ходом был разыгран. Причем мы играли белыми.
 
Нельзя не рассказать про фантастические придорожные базары. Они встречали невероятным буйством жизни, красок и продуктов. Базар был не только местом торговли и отдыха — люди на нем жили. Огромные переспелые арбузы лежали полосатыми пирамидами среди корзин с фруктами и овощами, неподалеку были развешаны бараньи ноги, тут же мясник, с невероятной скоростью манипулируя внушительных размеров тесаком, разделывал мясо и рубил его, смешивая с нутряным жиром на мелкие кусочки — фарш для славных, сытных, наполненных ароматным бульоном, заставляющих радоваться глаз и желудок своими размерами памирских мантов. Здесь же их и готовили, ловко подавали к столу — огненными, не успевшими растерять терпкий ароматный дух. Потряхивая на ветру козлиной бороденкой, древний, высохший от солнца и прожитых лет дедушка, воровато озираясь, приступил к нехитрой трапезе. Разрывая пельмень пальцами, он быстро прихватывал тестом полуразваренный рис, торчащий горкой из той же плошки, и стремительно отправлял руками в рот. Он вел себя так, как обычно суетятся городские вороны над удачно подхваченным лакомством: главное — успеть заглотать, а там уж…

А там уж принесли китайское пиво в больших зеленых бутылках, начался веселый и беззаботный праздник живота. Только один В ничего не ел. Пил, хохмил, сам же над этим раскатисто смеялся, но не ел. Уже после, в автобусе, по отрывочной и мельком услышанной информации, сложилась причина подобного аскетизма — два года назад В уже был под Горой, он приехал туда далеко не за тем, чтобы лакомиться творениями приставленного к группе китайского повара. Но мучительные извержения кровавого поноса вернули его из базлага в Кашгар, а после в Москву. Спасибо, как спето в песне, что живым!
   
© jeejee.it 2013