Пространство бреда, в который мы благополучно погрузились, и чувствуем себя в этой текучей материи аки рыбы в воде, затягивает — вот уже и зимнее время посрамили, вот уже и штрафы за сброс снега с машины во дворе готовимся отстегивать, ну и так далее — опрокинутая с ног на голову жизнь нам в масть! — и потому давно уж годовые циклы привычно прикидываем с оглядкой на китайцев и черт еще знает кого: в прошлый год нам вроде как Дракоша все 365 дней в затылок дышал, теперь какая-то рептилия с раскосыми китайскими глазами… А может, ну их всех в баню — и китайцев, и индейцев майя с их концом света — поживем, что ли, своим сермяжным умом (ну хотя бы в пространстве этого форума), да и провозгласим наш домашний, автономный от окружающего дурдома символ года?
Хотя бы как вариант вот так — Год Визбора.
В этот год Юрию Иосифовичу стукнет 79 лет, и это хорошо, что дата некруглая — у нас ведь так водится, что про человека вспоминать как раз по таким датам — закругленным — принято, так мы и тут против правил пойдем, в том числе и правил чисто языковых: по уму следовало бы в строку ввернуть сослагательное наклонение — «стукнуло бы» — однако…
Однако в том-то и дело, что много лет назад он не умер, а просто ушел…
Его ипостась именно — ушедший. Перестать дышать и уйти — это разные вещи.
Да, он ушел — с этих улиц, из этих дворов, он эмигрировал и попросил политического убежища где-то в эхе архаики, настоянном на запахах разогретого солнцем асфальта, полусне Сретенских дворов, шарманочно-монотонном покрикивании старьевщика в дальнем квартале; а может быть, ушел в СВОИ горы, помните — «Я сердце оставил в Фанских горах» — там в природе полный порядок, и вся-то тамошняя музыка есть беззвучие, и все движения — разве что движение тени, облизывающей цирки и кулуары, и весь аромат — прозрачный запах соснового леса.
Да, перестать дышать и уйти — это разные вещи.
Тем более? что и не человек он вовсе, а скорее — явление природы. Положим, звук.
А что звук? Материальное явление материального мира, на то нам всезнающий Ушаков сунет шпору в потную ладошку: «Быстрое колебательное движение частиц воздуха или другой среды, воспринимаемое органом слуха».
До чего просто: Источник, колеблющаяся Среда, и ты — подставивший ухо. И значит, звук есть не более чем прозрачная, изогнутая волной пустота, ее движения реальны, покуда существуешь Ты: и «Чижик-пыжик», и Гречаниновские литургии — все существует до тех пор, пока звучит в тебе.
Так что ты, брат Рене Декарт, извиняй, мы твою хрестоматийную формулу слегка подправим на наш вкус: «Я слышу — следовательно существую».
* * *
Чего не видел — о том помолчи. Роддом имени Крупской на Миусах видел, но теперешний, у него на крыше чахлая березка растет... А тогда, в тридцать четвертом году, когда хранитель звука в этих стенах впервые объявил свой голос, — что? Тополя, наверное, пылили, белая пыль жалась к бордюрам, впрочем, чего не видел, о том помолчи. Помолчи о восхитительном кинотеатре «Уран» на Сретенке, о дворовом волейболе, об аэроклубе в Тайнинке. О доме на Пироговке, где жительствует пединститут и где под высокой стеклянной крышей зреют, как в парнике, «шестидесятники»; о Терсколе образца 1952 года, куда хранитель звука попал после первого курса и куда всю жизнь возвращался... «Впервые я попал в горы через семь лет после окончания войны. В горах не было ни отелей, ни дорог, ни канатных дорог, ни фирмы «Интурист»... Да, это были наши горы, любимые и желанные, белые и синие. Они были Родиной, частью моего дома, его верхним этажом, крышей, куда мы поднимались, чтобы постоять на свежем ветру, осмотреть просторы и увидеть с высоты то, что трудно увидеть с равнины — синие гребни на горизонте, море за холмами, себя на крутизне земного шара...».
Чего не видел, о том помолчи, запомнив, впрочем, что все это — тобой невиданное — есть пульсация неутомимого сердечного механизма, заставляющего прозрачную пустоту среды изгибаться волной и рождать звук.
А звук — он уже твой: слышу, следовательно, существую.
* * *
Звук потому так негромок, хрупок, что предназначен не для всяких ушей, и в этом смысле, безусловно, элитарен. А здешняя элита нечванлива, уважает не положение, а строй души, входя в ее тесный круг, ты предъявишь не краснорожую «корочку», но вкус и такт, предъявишь — тебя пропустят. Тебе откроют дверь горной хижины и уступят место у печки, возле которой стоят лыжи, помните — «Лыжи у печки стоят, гаснет закат за горой» (на толковые замечания спецов, что, мол, оборудование у печки держать нельзя, хранитель звука горестно вздохнет: «Я писал стих, а не руководство по хранению лыж»). Тебе протянут кружку с чаем и пустят твой голос в компанию других голосов, идущих звуку вослед. Тропа изогнется в Сретенских дворах, вильнет на Пироговку, а оттуда... — потащит по всему свету...
Потащит в «Домбай», в «Нахарский лес», в «Вечерний Учкулан», в «Бушующую пену Гондарая», в «Рассветы Тиберды».
— Спокойно, дружище, спокойно! У нас еще все впереди!
Да, все впереди — багровая Ушба, карельский лес, Каракал, Кичкеникол, Алакуртти и Рассвумчорр, Шхельда, Алтай и Кулунда.
— Спокойно, дружище, спокойно! И петь нам, и весело петь.
Да, петь «В Подмосковном лесу» и «В лагере Алибек», на «Охотном ряду» и у «Хребта Хамар-Дабан», «На острове Путянин» и «На трассе Хорог-Ош».
— Спокойно, дружище, спокойно!.. Еще в предстоящие войны тебе предстоит уцелеть.
Уцелеть — в «Сретенском дворе» и в «Синем перекрестке», в «Вересковом кусте» и на «Ночной дороге», в «Последнем дне зимы» и «На станции Турист»... В Терсколе и на Памире, и везде, где есть Сад вершин:
Мы входим в горы, словно входим в сад, / Его верха — в цветенье белоснежном. /
Его стволы отвесны и безбрежны. / И ледники, как лепестки, висят. / В саду вершин растут свои плоды. / Они трудом и дружбой достаются. / И те плоды нигде не продаются, / Поскольку их названия горды.
— Спокойно, дружище, спокойно! Уже изготовлены пули, что мимо тебя пролетят.
Все так, Среда не даст пропасть, Среда — пространство жизни звуковой волны, приведенная в действие пульсацией сердечной мышцы.
О среде не говори, о ней все сказано: оттепельное тепло, распахнутые глаза, оживание, ожидание нового начала, высокий градус большого зала в Политехе, джаз пробует мускулы в молодежном кафе, геологи и вообще странники уважаемы в народе, мы делаем ракеты и заодно в балете обгоняем всю планету, и все хорошо, все живет и дышит... Пакуются рюкзаки, пакуются лыжи — в горы, в горы: «Оставим в Москве разговоры, Возьмем всю наличность души, — Нам встречу назначили горы, И мы на свиданье спешим».
Волна в пустом пространстве потому и стала звуком, что нашла свою среду. Ее качество просто и основательно, герой одной из его повестей как-то заметит: «Ни разу не побывав в горах, моя бывшая жена уверенно говорила: «Горы? Горы — это то место, где изменяют женам и пьют плохую водку». Что ж, в этом цинизме была своя правда. Но в этих горах я не водился».
А в каких тогда?
«...Ровно через двадцать четыре часа я стоял у гостиницы «Чегет» в горах Кавказа. Луна всходила из-за пика Андырчи. Перевалившиеся через гребень облака, освященные луной, были белы как привидения. Над перевалом Чипер-Азау то и дело отрывался из-за облаков фонарь Венеры, окруженный светлым ореолом... Ветер бродил по верхушкам сосен, шумела река. В природе был полный порядок».
И чего тут он искал?
«...Только в зрелости человек начинает неожиданно понимать, что одна из самых светлых радостей жизни — радость владения своим телом, радость легких ног, не скрипящих суставов, взбегания по лестнице, радость глубокого вздоха. Горные лыжи ставят нас в невыносимые обстоятельства. Они сразу требуют, чтобы тело было легким и сильным, реакция — быстрой, глаз — точным, мышцы — неустанными. Помилуйте, да где же это все взять? И еще все — разом? Однако представьте себе — приходится доставать. И не по частям — все сразу».
***
Лет через тридцать — на рубеже веков, после Миллениума — ты сам будешь стоять: в тот же час и в том же месте, где когда-то стоял он, и та же луна повиснет над Андырчи, и будет шуметь река.
Но в природе не будет порядка, что-то будет не так, не так.
Звук избегнет фальши лишь тогда, когда, преодолев свою среду, уйдет мелкой волной куда-то за ее пределы, в те вакуумные пустоты двинется, где нет никаких колебаний воздуха, он дотянется до них и задохнется, а сердце под ударом пустоты даст сбой:
«Давайте прощаться, друзья... / Немного устала гитара, / Ее благодатная тара / Полна нашей болью до дна».
И то: в чем бы звуку теперь резонировать?
«Место, где изменяют женам и пьют плохую водку», — цинизм, в котором была доля правды, стал правдой полной: ох, пьют, от вольного, от души, и женам изменяют — отчаянно и до потери пульса: стоя в этот поздний час на выкает перед «Чегетом», поплюй через левое плечо: а ну как — чисто амплитудно — любовные усердия граждан отдыхающих войдут в резонанс?.. Момент энергии окажется таков, что старый добрый «Чегет» обрушится во прах. На ступеньках у гостиницы — куча мала, это в нижнем баре, как всегда, очередная «разборка полетов»: покувыркались, поматерились, вернулись обратно. Где-то у моста через Баскан истошно орет какая-то поздняя пташка — сама виновата, дура, употребят тебя прямо в сугробе, в другой раз не станешь шляться под луной, а если все-таки будет надобность в поздних вояжах, так прихвати с собой пистолет. Какой-то гражданин отдыхающий выползает с гостиничных тылов, долго не может попасть в створ дверей — потыркался, идет обратно, выписывая синусоиды, сейчас брякнется в сугроб… Бац, брякнулся: пойти, что ли, поднять?
То ли еще будет... Еще впереди будет десятилетие эскападного Курша, еще вся эта гламурная братия, вдруг и в одночасье вскочившая в лыжи (с чего бы это — а?) покажет нам, чё по чём в этой жизни: давай, братва, зажигай в элитных куршевских харчевнях, вам пять тыщ ойриков за бутылочку шампанской шипучки метнуть халдею не западло, ибо вы твердо уверены, что все в этой жизни можно прикупить, главное хорошенько забашлять — и Плоды из Сада Вершин, разумеется, прикупить тоже. И вся эта развеселая байда покатится сквозь пространство и время, и финиширует у нас тут, на ВДНХ, на сермяжном нашенском «сити-эвенте», где все та же куршевская шайка-лейка с отъетыми на добротных харчах рожами напротив колоннады скучает да позёвывает, а правильный народ, пришедший посмотреть на Хиршера, Костелича, Тину Мазе, на юную Шифринку и всех прочих достойных людей, выперт черт-те куда, на задворки, чтобы господам небожителям этот ихний корпоративчик горнолыжники своим присутствием не портили.
Ну да черт с ними со всеми, пусть гуляют от вольного, скверно на душе не оттого. Что-то в природе не так, вот в чем вся штука: не так, не так, не так.
И потому восклицательный знак в строке согнется, ссутулится, станет знаком вопроса:
Спокойно, дружище, спокойно? У нас еще все впереди? Еще в предстоящие войны тебе предстоит уцелеть?..
Да и где оно, прежнее колебание среды? И потому самое время задуматься над этой формулой : «Слышу — следовательно существую».
Не слышу — следовательно...
То-то и оно, что следовательно.
***
Впрочем... Было тут на днях, в Крылатском, собрались в старенькой избушке мужики (еще не совсем старперы, но просто из тех, кто хранителя звука еще при его жизни застал и вживую слышал его гитару), выпили по рюмочке, языками зацепились, да неспешно и давай говорить — про старый Чимбулак, Чегет, Кировск, Домбай, Бакуриани, про хижину Светы Шевченко, приткнувшуюся к «Аю», про барахолку на Третьей Институтской, про «Факела», про крутой ботинок «Кабер» — ну как обычно — а тут мальчишечка на огонек забрел, лет так десяти от роду, он в Крылатском в секции у Антона Гавы душу из себя на тренировках на буграх выбивает и вот нынче аж светится от счастья, потому как впервые четко сделал и приземлил «хеликоптер». Уселся — слушает: о том, чего как будто понять просто по определению не может — не столько слова, сколько настроение и тот МОТИВ, что с легкой руки Юрия Иосифовича в наших душах прописался. А глазенки у него темные, умные, внимательные — сидит, чуть приоткрыв рот, слушает. Господи, да откуда что берется — он ведь с младенчества другие голоса слышал, Димы, блин, Билана или кто там у нас по части понятной для широких масс попсы горазд, — он годков с трех уже в компе вовсю шарил — однако же это так видно по его темным, умным глазам: он слышит, слышит, слышит.
И значит — еще не все потеряно. И значит — спокойно, дружище, спокойно, у нас еще все впереди, и значит, кто-то против всех правил по хранения экипа поставит лыжи у печки в Домбае.
(Старые фотки – Наташа Лапина, Миша Крюков)
