Глубина резкости (ФЭД-2)
Он был как оружие. Надежный и безотказный. «Железный Феликс». Даже местами подржавевшая металлическая бленда, туго надевающаяся на переднюю кромку объектива, совсем не противоречила образу старого боевого друга. Потертый кожаный кофр рыже-коричневого цвета с облезшей фиксирующей кнопкой, тонкий ремешок через плечо – был для меня длинноват, отчего поначалу фотоаппарат дружески хлопал меня по попе, раскачиваясь в такт движению, но, по мере моего роста, все встало, точнее – село на свои места, и камера перестала волочиться за мной как шашка Мальчиша-Кибальчиша. Но порой его вес гирей тянул к земле. Особенно в памятный день – день первого в моей жизни выхода на высоту. Понятие «высота» было весьма относительным – прогулка от Эльбрусских «бочек» до приюта, именно прогулка, в составе разномастной толпы туристов, вывезенных из окрестных пансионатов и санаториев погулять по снегу в разгар жаркого кавказского лета. Шапки-треуголки, сложенные из газеты, темные очки – модная реплика очков из «Завтрака у Тиффани», произведенная умельцами из соцлагеря (китайские товары в те годы воспринимались настороженно, в народе даже витала легенда о том, что отдельные китайские вещи, поставляемые в Союз, по ночам начинают светиться портретом Мао)… Отдельные персонажи были чуть ли не в босоножках! Словом, нормальная организованная туристическая группа.
После получаса размеренного топтания по раскисшему на полуденном солнце снегу, при каждом шаге превращавшемуся в воду, и монотонного фотографирования достаточно унылого пейзажа (белый низ – синий верх), картинка в глазах начала двоиться. Поверхность ледника была покрыта редкой сеткой сочащихся мутноватой талой водицей артерий и капилляров малых и не столь малых ручейков, речушек и рек, зовущих своим журчанием испить из них, что я незамедлительно и делал, но лучше как-то не становилось. Ощущения были сродни ощущениям простреленного лося на водопое: «Я пью, а мне все хреновее и хреновее». «Феликс Эдмундыч», казалось, стал свинцовым, основная толпа ушла достаточно далеко вперед, колени подгибались, взгляд перестал фокусироваться, завтрак настойчиво просился на волю. Желание присесть на что-то было сильнее стремления не промочить штаны сзади, раскаленная сковородка эльбрусских полей поджаривала мозг как яичницу, расползавшуюся в солнечном масле. На шее у меня, кроме фотоаппарата, болтался чудо-прибор – экспонометр – на черном длинном шнурке, на котором хотелось в тот миг просто удавиться. Как я понял впоследствии – абсолютно бесполезная в горах штука. Алгоритм выставления экспозиции в ясный горный полдень был предельно прост – «дырку» поменьше, выдержку покороче, фокус – на бесконечность, и бленда – да, именно бленда, вещь в горах строго необходимая, чтобы не ловить веселых солнечных «зайцев», любящих оставить длинную вереницу радужных следов из угла прямо к центру кадра. При таком подходе можно было снимать, не фокусируя разбитую высотой «дальномерную» систему головного мозга. А она была серьезно разбита: повернув вниз задолго до заветного приюта, затесавшегося в антраците каменной гряды как таинственный Ноев ковчег, черпая воду скользкими туристическими ботинками, я плелся вниз ну совсем не в боевой форме. Гора проявила характер, не делая при этом ничего против моего комариного копашения, я тоже проявил характер, делая все возможное, чтобы как-то спуститься вниз. В итоге я слег с температурой и жутким поносом (не пил бы из лужицы, не стал бы козленочком), оставив на память несколько невыразительных переконтрастченных снимков, на которых Эльбрус смотрелся ну ни в коей мере не величественным исполином, а скорее – покатой, укутанной снегом сопкой. Да, эти кадры не оставляли никаких шансов заявить о себе как, пусть и неудачливом, но покорителе высшей точки Европы. Но то, что я все-таки там побывал, хоть как-то оправдывало последующие, не сколько физические, сколько духовные страдания от выпитых литров рисового отвара и пузырьков съеденных антибиотиков. Так медленно и со скрипом приоткрылась моя дверца в бескрайний и удивительный мир гор, и, как сейчас принято говорить, тревл-фотографии, поскольку портретный жанр никогда не был сильной стороной моего творчества.
Возвращение на Эльбрус произошло уже спустя несколько лет при совершенно иных обстоятельствах. Лишь старенький “ФЭД” и на этот раз был в верхнем клапане рюкзака. Финальный спурт на Восточную начался с пары снимков ГКХ с седловины. Солнце поднялось уже высоко, но дуло достаточно сильно, отчего снимать перчатки для взвода пружины затвора совершенно не хотелось. Но пришлось. Совместив поворотом кольца объектива два желтоватых блика в видоискателе на голове сидящего рядом товарища, откинувшегося на примятый и уже задубевший на морозе брезент абалаковского рюкзака, я нажал потерявшим чувствительность указательным пальцем на спусковую кнопку, натянул заледенелые перчатки и побежал наверх. Как мне тогда казалось – побежал. Со стороны это, естественно, выглядело иначе. Удары сердца отдают в голове, сбивающееся дыхание замерзает комком в горле, вырываясь в наружу с раздирающим горло хрипом. Кончик носа уже совсем не чувствуется, очки примерзли к переносице… Но все это неважно, поскольку перед глазами стоит разделенная на две доли – фирновую и осыпную – полусфера предвершинного взлета.
А там, наверху, бросив в снег тяжеленные баулы с запасными аккумуляторами видеокамер, инструктор МАЛа, связав репшнуром два ледоруба, один диковинный для того времени – зарубежный, второй наш, дюралевый, потертый веревкой на бесконечных снежных занятиях, делает незатейливый флагшток, на котором спустя пару минут будет поднят самодельный флаг Советского Союза. И он был поднят, и в тот момент он рвался и бился в такт зарядам ветра, издавая в разряженном воздухе громкие хлопки, точно снятая с крючка и брошенная на дно лодки рыба, задыхаясь в чуждой среде, именно на той высоте, которая не оставляла ни тени сомнения в том, что это наша победа.
Выдержка (СМЕНА-8М)
Под утро во фляжке замерзла водка. Корейская морковка, опрометчиво купленная на Нальчикском железнодорожном вокзале, превратилась за ночь в друзу сверкающих инеем диковинных самоцветов. Зимние Безенги встретили нас морозом, пронизывающим до мозга костей, подкрадывающимся незаметно, под утро, исподтишка пробираясь через проклеенные БФом швы палатки, заледеневшую молнию тамбура, кусающим даже через каремат и колющимся остью вылезающего пера из самострочного спальника. А в спальнике, кстати говоря, сохнут и подвяливаются отсыревшие во время вчерашнего перехода носки, прямо на груди – в самом теплом месте – да путается в ногах ремешок «Смены». Не положи ее в спальник, она наверняка бы замерзла. Три часа утра, непонятно, сон это или явь, только запах горящего сухого спирта, да злобное шипение примуса, возвращают к реальности – нет, это далеко не сон.
Накануне мы проделали славную работу. Заброска на ребро веревок, железа, штурмовых пайков все же была сделана. Что такое втащить по перилам сорок килограммов груза, если под ногами натечный лед с углом наклона в 50 градусов. Передние зубья «кошек» лишь с третьего удара откалывают в нем сверкающие на солнце линзы. Естественно, надо обходить все это по обледеневшим скалам. Скалолазание в «кошках» по зыбкой субстанции, состоящей их вмерзших в лед камней, фирна и снежной каши, – это занятие неспешное и крайне утомительное. От врезавшихся в плечи лямок рюкзака затекает шея, легкие, кажется, вылетят наружу со следующим выдохом, сердце бьется в необузданном ритме «данс макабра». Еще минута – и хоровод внутри тебя выйдет из-под контроля. Но вот руки в негнущихся перчатках касаются скальной полки. Это награда за труды, короткий отдых перед очередным взлетом. Здесь можно снять рюкзак, точнее – выползти из-под него, расстегнув поясной ремень. От влажной поверхности съежившихся на морозе перетяжек станка идет пар. Теперь можно достать камеру. Самое сложное впереди. Снимаю перчатки – такое ощущение, что они снимаются вместе с кожей. Одного завода пружины кинокамеры как раз хватает на то, чтобы сделать панораму Безенгийской стены. Металл буквально прилипает к пальцам, мороз пробирается к телу через каландровый слой анорака, тонкую синтепоновую подстежку куртки. Теперь нужно быстро убрать все обратно в клапан рюкзака, застегнув тугую молнию, и – снова вверх.
… Утреннее копошение в палатке – это залог быстрого выхода. Ты в тамбуре завариваешь чай, засыпая несколько щепоток заварки «со слоном» в алюминиевую плошку с расплавленным снегом, одновременно расправляешь чуть подсохшие за ночь носки. Внутренний слой палатки с вечера оброс морозными узорами сконденсированного дыхания, иней падает на воспаленные от солнечных ожогов лица. Мучительно саднит ободранный во время вчерашнего падения бок, на этот раз повезло – перила выдержали, веревка погасила рывок. Хорошо, что это случилось на спуске, уже без рюкзака. Будь я под грузом, совсем не факт, что крючья бы выдержали. «Все хорошо, что хорошо» – радостная мысль греет душу и зовет из узкого тамбура на воздух. Головная боль от спертого воздуха, наполненного парами бензина, сменяется нокаутом морозной свежести, обрушившимся на голову в миг, когда моя голова показалась из затхлого чрева палатки. Неуклюже выползя наружу, цепляясь курткой за оттяжки, я словно заново родился. На темно синем бархате небосклона догорали последние звезды. Луна ярким прожектором подсвечивала величественную непреступную твердь Безенгийской стены. Ее зазубренное лезвие то там, то тут было окроплено пылающей сукровицей восхода. Картина быстро менялась, как и плотность красок утреннего неба. Я сделал несколько снимков без всякой надежды на то, что фотоэмульсия хоть в малой степени сможет передать цвет и свет этого языческого ритуала – вхождения Нового дня в свои права. Шхара, Джанги-Тау, Катын, Гестола были настолько рядом, что казалось, протяни руку – и коснешься их непреступной ледяной поверхности. Оптический обман, таинственное преломление лучей, мираж в снежной пустыне, камера-обскура. Но пройдет совсем немного времени, и сегодня ты узнаешь истинное расстояние до цели, считая каждый сбивчивый шаг от привала до привала, расстояние, измеренное не просто веревками и точками страховки, но и ударами сердца. И так посчитаем…
… шестнадцатая чашка чая, мутная теплая жидкость сразу впитывается в кровь. Жизнь в лагере на исходе дня подчинена своему незатейливому ритму. Движения заторможены, улыбки со слезами на глазах – и те замерзают. Каждое размыкание и смыкание обветренных губ доставляет адскую боль – маленькая ложечка и та пролезает в рот с трудом. Порой кажется, что чай это некий физиологический раствор, первичный бульон, из которого произошло все живое. Семнадцатая чашка чая. Нет, бульон это совершенно иное. Кубики «Галина Бланка» c трудом растворяются в горячей воде, но, если к ним добавить звездочки вермишели и все это потомить на блеклом пламени горелки… Организм возвращается к жизни. К лагерю подходят запоздавшие товарищи по веревке. Снять баул со спины уже нет сил, они медленно, по очереди, заваливаются на бок, почти так же, как сраженные пулей бойцы в старом немом кино, после чего, при помощи пришедших ранее, «кулек с ножками» расчленяется на кулек и на человека. Затем в потрескавшееся пересохшее горло вливается чашка чая. Восемнадцатая чашка чая. Надо же, оказывается, человек может улыбаться одними глазами. И только потом можно начать задавать какие либо вопросы: «Что происходит на свете?» - «А просто зима»!
“- Что же из этого следует? – Следует жить,
Шить сарафаны и легкие платья из ситца.
- Вы полагаете, все это будет носиться?
Я полагаю, что все это следует шить!”
Я никогда не думал, что основным занятием на мимолетном досуге во время нашего зимнего променада в горы станет именно продевание ниток в иголку. Вместо сна, или, скажем, написания путевых дневников. На последнее, уж точно, сил не оставалось, а главное – желания. Поскольку от фото и видеосъемок подушечки пальцев потеряли чувствительность и постоянно кровоточили через многочисленные черные трещинки, чтобы хоть как-то управиться с шитьем, их сперва приходилось обматывать черной изолентой из походного ремнабора. Осыпи и лазание по скалам раздирали бахилы буквально в клочья, а бахилы, сшитые из авизента и оранжевого «тормозняка» и армированные по краям парашютными стропами, ежедневно спасали ноги от обморожения. Вот и приходилось каждый вечер, после очередного выхода, восстанавливать обмундирование, скрепляя дыры и бахрому рваного материала капроновыми нитками. Нитки заканчивались узелками, узелки прижигались спичками, в расплавленном виде крепились ногтем к материи, чтобы не разъехались, отчего палатка наполнялась едким запахом горелой нити. Но уже через час движения на следующий день все труды предыдущего дня шли насмарку. И так повторялось каждый вечер. Каждый. Кроме этого.
Утро выдалось как всегда солнечным. Наша связка наверху собиралась сегодня провесить ребро до точки последнего лагеря, откуда можно было бы всем по очереди сбегать на вершину. Так что спешить было некуда, отдых, как лучшая награда за труды, воплощался в виде безмятежной утренней дремы. Первый порыв ветра ударил палатку в бок, упруго вдавив красную болонью в прогретое дыханием пространство. Металлические прутья каркаса скрипнули в мессах крепления, но ветер быстро стих, словно его вовсе не было. На улице все выглядело обыденным, только крышка от примуса, улетевшая на пару метров в сугроб, свидетельствовала о том, что происшедшее не было частью сна. Вершины гор курились снежными протуберанцами, чуть выше нас уже начинался ураган. Спустя несколько минут из динамика радиостанции послышались отдельные булькающие звуки, стало понятно, что на ребре сейчас ребята попали в серьезную передрягу. Связавшись, мы вышли налегке под кулуар, чтобы встретить спускающихся и, вероятно, помочь стащить сверху то, что еще можно было спасти. Но яркое солнце и безмятежность пейзажа не предвещали беды. Очередной мощный заряд ветра сбил с ног и потащил в зону слабо припорошенных снегом трещин. Я не видел ничего кроме обжигающей холодом сверкающей снежной пыли, понятие «верх» и «низ» на какое-то время просто перестали существовать, я летел в потоке, схватившись за свободно болтавшуюся веревку. Полет закончился внезапным ударом об лед. Открыв глаза, я обнаружил себя заклиненным в трещине, к счастью – у самой ее поверхности. «Кошками» я зацепился за сверкающий, будто сделанный из драгоценного камня скол ледяной глыбы, и плечи и голова вошли в мягкую снежную подушку. Висевший на шее фотоаппарат болтался маятником над бездонной бездной. Первое, что пришло в голову, было то, как красиво здесь, внутри трещины. Мысль как минимум странная, с учетом обстоятельств, но мощь ледяной нерукотворной архитектуры буквально завораживала. Тем временем наверху все стихло, спустя пару минут веревка, которой я был связан со своим товарищем, медленно ожила, и в одно мгновение, так и не успев до конца осознать произошедшее, я оказался на поверхности ледника.
За тот, казалось, бесконечный день, мы еще дважды проваливались в трещины, но «удачно» – по пояс и попеременно. Частота воздушных зарядов увеличивалась. Увеличивалась и сила ветра. Один из наиболее мощных удалось переждать, крепко вцепившись руками в камень, задыхаясь и отплевываясь от снега. В те секунды, казалось, весь мир превращался в гигантскую аэродинамическую трубу, вокруг головы образовывался вакуум, ледяная ингаляция обжигала легкие, лицо в одно мгновение покрывалось ледяной коркой, хотелось кричать, но гул ветра, больший по силе, нежели рев реактивного двигателя, распластывал тело по снегу, вешая на ноги свинцовые гири.
То, как мы встретились с ребятами, как вернулись в лагерь, я уже не помню. Ночью продолжилась война с демонами тьмы и холода. Она была отчаянная, битва за жизнь в температурном полубреду. Поскольку мы остались с одной палаткой (ту, что была наверху, разметало в клочья первыми порывами ветра), говорить о комфорте не приходилось. Конечно, нам не выпало и малой толики испытаний, которые с честью, а главное – без травм и потерь преодолела штурмовая группа, оказавшаяся на переднем фланге удара стихии. Добравшись до укрытия, они просто выключились, едва нырнув в палатку, но наш ковчег трещал по швам, раздираемый циклоном. Под утро пала центральная дуга полубочки, сталь не выдержала ударов ветра. Сопромат в действии резко повысил наши шансы схватить холодную ночевку. Острые края сломанного прута распороли обшивку, в образовавшуюся пробоину тут же стал набиваться снег, подгоняемый лютым, давящим волю холодом. Единственным шансом сохранить убежище было заткнуть чем-то или кем-то дыру. Когда одна часть твоего тела находится на улице, а вторая – в палатке, это не так печально по сравнению с тем, когда ты на морозе и ветру целиком.
Когда рассвело, и смерзшийся клубок из человеческих тел пришел в движение, ветер стих и достаточно сильно потеплело. На горы опустилась густая влажная пелена. Казалось, они курились на ветру, и ночные ужасы материализовались в виде огромных бестелых фигур. Гора нас отпускала с миром. Мы сразу все поняли. Это был единственный шанс вернуться.
Глубокой ночью, через двенадцать часов, когда мы неровной поступью приближались к альпбазе, обернувшись назад, сквозь разорванное ветром окно облаков я увидел знакомое очертание Гестолы, повесившей на вершине огромный, развивающийся в лунном свете белый флаг. Не надеясь на результат, я остановился, достал фотоаппарат, поставил выдержку побольше и сделал снимок. Кадр не получился. Зато он на всю жизнь отпечатался в голове.
Мы ушли, чтобы, буквально, через несколько лет вернуться. Не лет, а зим. Это была замечательная прогулка – тот редкий случай, когда каждый из участников сделал то, что планировал, когда в одной компании собрались, как нам тогда казалось, зрелые, самодостаточные люди, получавшие удовольствие от гор, отличной физической формы и человеческого общения. На прощание мы пожали друг другу руки, и никто из нас и не подозревал, что через несколько месяцев развалится Союз и мы окажемся участниками колоссального переворота жизни, целей, идеалов и сознания, и главное – никто мог тогда предвидеть, что этой командой мы сходили в горы в последний раз.
Хроматические аберрации (OLYMPUS OM-4)
Высота начинается за порогом шести тысяч метров. Конечно, у всех все по-разному, но именно с этого рубежа организм начинает работать на износ, лишенный возможности полноценно отдохнуть и условий для восстановления. Но хуже всего бывает ночью, когда огромный каток звездной тверди наваливается прямо на грудь, в тот пограничный момент между сном и дремой, сковывая голову стальным обручем, подавляя волю и чувства. Тогда надо бороться, бороться за право на передышку, бороться за несколько часов забытья перед новым трудовым днем. У каждого на этот случай существует своя методика. Кто-то спешит принять медикаменты. Химия коварна. Она непредсказуема в своих проявлениях на высокогорье. Избавившись на некоторое время от боли и уснув, можно пропустить начало нового мощного рецидива. Зависимость от таблетки в условиях измотанной высотой психики рождает иллюзию экономии сил. Но в случае с высотой наоборот: побеждает тот, кто работает, тот, кто борется сам и до последнего. Последнего чего? Последнего движения, предшествующего блаженному состоянию отлива спазма и тяжести. Итак – начинаем. Сначала, что есть сил, тянем пяточки вперед, до боли, до судорог в натруженных икрах, теперь носочки, пальчики вперед, вперед (это я сам себе) сказал, пока не начнет сводить стопы. Теперь надо отдышаться, а потом все снова. И еще при этом сжимам и разжимаем кулаки. С силой, чтобы прокачать кровь. Все без изменений, на этот раз крепко скрутило, тогда начнем все снова… Сколько времени прошло? Скоро утро. Пяточки – носочки. Тошнотный ком стоит у горла. Кажется, что космос обрушился мне на голову, он сверлит болью дырочку в затылке. Носочки-пяточки. У небесной полусферы есть маленькая модель – купол моей палатки. Моя палатка – это мой мир, моя вселенная. У меня даже есть свое солнце, и я им повелеваю. Протянув руку, я включаю подвешенный за лямку налобный фонарь. Он сперва слепит глаза радужной каруселью цветных пятен, а потом вырывает из темноты разложенные по углам палатки шмотки и брошенный в угол фотоаппарат. Все, пора на улицу! Отдернув полог палатки, я расширяю границы своего мира до бесконечности. Ночь. После света фонаря из темноты начинают проступать очертания мира. Это как при печати фотографий. Сначала ровный белый лист фотобумаги в ровном свете красной лампы опускается на дно кюветы. Аккуратно, пинцетом, равномерно погружается в толщу проявителя. Для пущей верности, покачивая край купели, где неспешно вызревает образ, внимательно вглядываешься в таинство созидания: вот ничего не было – какое-то мгновение назад, а сейчас уже видны смутные силуэты. Я стоял у палатки, медленно вдыхая морозный воздух, и вглядывался в материализацию образов растворяющегося чернильного пятна отступающей тьмы. Сначала из ночной темперы проступили горы. Дальние горные гряды, покрытые льдом и снегом, лежали впереди и ниже. Расстояние скрадывает размеры, но я был выше большинства окрестных хребтов. Будто я стоял над миром, или мир лежал у ног. Скользкая метафора. Справа ледяным исполином, гигантским бастионом среди бескрайней степи, возвышался Конгур. Внизу, прямо за снежным взлетом, теплилась жизнь. Она вспыхивала то тут, то там дрожащими и внезапно гаснущими светлячками огоньков, может это запоздалый грузовик проехал по тракту, или в юрте разожгли огонь. Картинка такой близкой, но такой далекой жизни завораживала, это было сродни разглядыванию скрытого от нас на дне озера с чистой, прозрачной водой – совсем другой мир, живущий по своим законам. Наверное, так нас видит Бог, в редкие минуты созерцания созданного им, возможно, в часы предрассветной бессонницы, ведь, поскольку мир, придуманный им, уже далеко немолод, он и сам уже совсем не юноша. Небо светлело, тьма отступала, с ней отступала и боль одного маленького человечка, в силу любопытства оказавшегося в столь необычном месте в столь необычное время. Я взял камеру, чтобы запечатлеть приход в мир нового дня. Первые лучи солнца прижгли боль и сомнения. Все-таки люди – это зверушки, ведущие дневной образ жизни. Солнце дает нам силы к жизни, казалось, даже тогда, когда вера сменяется сомнением. Солнце – лучший психотропный препарат. За спиной у меня лежал длинный путь наверх, снизу, сколько видит глаз, дорога через годы и километры, которая меня сюда привела, рядом была палатка, снегоступы, немного еды – словом, все то, что действительно необходимо человеку, чтобы выжить.
Я вытащил из кюветы очередную фотографию. Красная лампа солнца позволила ее внимательно рассмотреть. Рассмотреть и запомнить. В деталях и подробностях. Наверное, стоило бороться всю ночь лишь за тем, чтобы не пропустить эти фантастические мгновения.
«Мартирос», – прошептала на ухо звенящая пустота, но я не придал этому значения. Лишь цветные пятна рассвета легли радужным ковром на купол палатки. Уже потом я понял, что это были цветные мазки кисти Сарьяна.
Случается так, что из экспедиции возвращаются не все. Количество начавших свое восхождение, порой, оказывается большим, чем количество его закончивших. Каждая трагедия рождает шлейф домыслов, измышлений в сослагательном наклонении – убийственного по своей разрушительной силе конъюнктива, с треском ломающейся кости, выворачивающей судьбы живых наизнанку. Но в начале пути наверх каждый делает свой выбор, тем самым перекладывая на свои плечи не только груз поклажи и испытаний, но и находя в себе внутреннее объяснение любому возможному сценарию развития событий. Так случилось и у нас в тот раз. Воля случая? Стечение обстоятельств? И только камера – беспристрастный свидетель событий, фиксировала наши шаги по склону. У памяти есть удивительное свойство забывать плохое, идеализируя прошлое. Но снимки, как гвозди, крепко приколачивают нас к действительности, собирая цветные спектральные пятна в ровный белый свет. Ровный и нейтрально белый. Одинаково нейтральный ко всему. Цвет снега, цвет гор.
…без фотошопа, оффтоп вместо послесловия.
В «узкой» пленке тридцать шесть кадров. Пленка, как модель человеческой жизни: каждому отведен свой ресурс, свое количество кадров. У кого-то пленка рвется раньше, кто-то, не в меру активный, рвет ее сам, отдельные личности выстреливают серией один сюжет, кто-то по неосторожности засвечивает эмульсию, неудачно открыв коробку на свету. Можно годами ждать лучшего кадра, так его и не дождавшись, можно из негатива сделать позитив, смотреть на солнечный свет через красочную, но столь невечную плоть слайдов; навинчивать на объектив разнообразные цветные светофильтры. Или напечатать тысячи фотографий и раздать их друзьям на память. А можно собрать свой сокровенный семейный альбом, который будет передаваться из поколения в поколение. Это законы аналоговой природы человечества, и пока мы, слава Богу, еще такие и не стали частью матрицы, внушающей каждому некую призрачную иллюзию того, что неудачный кадр, как и неудачный опыт, можно стереть, записав поверх него что-то более совершенное. На практике каждая новая итерация подчас получается хуже, а не лучше оригинала, а главное – в попытке что-то переписать мы тратим впустую драгоценное время, оставаясь наедине со старыми ошибками.
…Когда этот текст был написан, естественно, встал вопрос об иллюстрациях. Я взял стремянку и, сметая руками пыль с верхней антресоли, достал фотоархив. Он были сложен в небольшом рюкзаке – коробки со слайдами, разрезанные по шесть кадров негативы, разложенные по файлам. Время смешало краски. Ржавчина на красном, облака, отдающие в зелень, но сохранилось самое важное: время, люди, одарившие тебя главным – своим вниманием, общением и теплом, тогда может быть и случайно, но по прошествии лет – более чем закономерно – попавших не только в кадр, но и вошедших в мою жизнь. Одни, ярко пролетевшие мимо сверкающими кометами, другие и по сей день, забегающие в гости по праздникам и просто так, но горы, пропустившие всех нас через свое тонкое сито, делают важным и уместным определение человека: «Это тот, с кем мы ходили туда-то». Неизменными остались глаза и улыбки, над ними не властно время, как и над памятью давних, но пока еще близких событий. Я закрыл рюкзак и вернул его на старое место. Это иное, это в большей степени про жизнь. А что такое фотография? Лишь цитаты, неловко вырванные из контекста времени.
Так что же с фотографиями. Их много. И кто сказал, что они не в тему? Отдых в горах. Горы анфас и в профиль. Горы днем, на рассвете и на закате. А как же люди? Поверьте, они там тоже есть, только в данном ракурсе, проекции и увеличении они очень плохо видны. Также как и в жизни, где есть Горы, ну а потом уже люди, которые туда ходят. И на равных с горами буквально единицы, те, над кем не властно время.
…На солнечную, прогретую лужайку вышел немолодой человек. В руках он нес сложенный деревянный штатив, а в наплечном холщовом мешке – квадратную коробку. Он не был фокусником, распилившим накануне свою ассистентку, или чародеем. Он не был магом или шаманом, но он мог поместить, а главное – сохранить образ текущего мгновения внутри этого неказистого ящика. Занятие, согласитесь, более чем ответственное. Работа с фиксацией времени – вещь непростая. Требующая навыков, а может, и таланта. Ведь время – тонкая материя, с ней шутки плохи…
© jeejee.it 2014
