Не стой под Тристой!

А славное это времечко — последняя неделя октября: ждем первого снега, достаем из загашников железо, летнюю пыль с него сдуваем, проснулись после летней спячки друзья, звонят, пишут... И есть повод поднять рюмку — за них. В частности — за одного из них: этими осенними денечками Юре Тристе стукнет 70 лет. Впрочем, если речь за Юрий Борисыча заходит, одной рюмкой не обойдемся. Как минимум — пять.

 
 Первая пошла: ну... за родину!

У родины есть свои цвета и свои запахи, цвета настояны на белом тоне, он отчетливо проявится уже загодя — вспухнет густым и шумным облаком у заиндевевшего перрона Савеловского вокзала, то  маленький паровозик уже бьет копытом на пути — чух-чух, чух-чух! — напрягся, стронул с места вагон, битком набитый нескучным народом, покатил, народ оттаял в тепле, загалдел, кто-то в конце вагона затянет: «На мосту стоит овечка, у овечки — хвост...». И все в этом вагоне вроде бы как братья: заходи и будь как дома! — ай, хорошо: ехать, греться среди своих, зная, что валкий вагончик в конце долгого пути выплеснет тебя на станцию, всю белую от снега. Там снег остро хрустит под валенком, вдали, где темнеет деревня, дымы над печными трубами столбом стоят и розовеют в вечернем свете, а знакомая тропа выведет к маленькому дому — пятому слева по улице — наполненному теплыми деревенскими запахами. Тетя Нюра уже сготовила чугун картошки, уже поспел ведерный самовар, а с печки, где тебе предстоит спать, так густо и сладко тянет запахом брусничного листа. Помнишь, Юра, это запах? Помнишь...

А на дворе сорок девятый год стоит, тебе седьмой годок пошел, когда ты сюда, на станцию Турист, попал впервые — вместе с мамой. Приехали уже в сумерках — куда податься? Пошли в Мухинки, мама говорит: «Давай найдем большой-большой дом, попросимся ночевать». Нашли. Но туда на постой не взяли. Постучались в самый маленький и бедный домишко. Пустили... Так и заторчали в этом домишке на добрых десять лет, ездили зимой каждые выходные. Хозяйка, тетя Нюра, к приезду уже картошки наварит, самовар поставит. Посидели, поели — и на боковую, чтоб с утра пораньше на лыжи встать и идти на горки. Место под ночлег отводилось на занимавшей чуть ли не всю избу печке, а сами хозяева но полу устраивались: такая тогда жизнь была — гостю лучшее место. И время другое было, и люди другие.
 
Это тот случай, когда тебе сам бог велел вставать на лыжи — учитывая место рождения: Казахстан, поселок Рейкелис, это в горах над Алма-Атой, высоко... Отец был высокого класса металлург, к тому же и проектировщик еще, работал в Москве главным инженером института Гипроцветмет. В тридцать седьмом — посадили. Анекдот какой-то некстати рассказал. Потом выпустили во время войны, направили в казахские горы, строить рудник. Сказали: не построишь — расстреляем... Он построил. Так что первый глоток воздуха — это был глоток воздуха разряженного, горного: вошел в кровь и много чего в жизни определил. Ну, и родители стезю сына проторили четкую — познакомились они ведь на Воробьевке, отец маму на спуске слегка так долбанул, мама ему в ответ какое-то энергичное выражение отлила. Мама к тому времени уже «на ты» с лыжами была, она в Сельхозакадемии преподавала, ходила на восхождения, занималась в альпсекции Академии наук. В ту пору у альпинистов была в программе занятий горнолыжная подготовка, так что каталась она очень хорошо. Так что сына поставила на лыжи — там, в Туристе. Тогда туда много народу из Москвы ездило — альпинисты, туристы, лыжники, хотя большинство по тем склонам на простых лыжах каталось. На горных куда меньше...

Но были, конечно, свои мастера. Помнишь местного пацана — из лыжников его по фамилии никто не знал, все звали исключительно Пашка-Аплодисменты? Катался он — на Печке в Парамоново — в самом деле лихо и вечно срывал аплодисменты публики. Вообще народ в массе своей там собирался славный. И с учителями тебе повезло: первые уроки катания Лев Евгеньевич Опуховский преподал, он видный ученый был, со временем стал генконструктором большого авиапредприятия. Помнишь его первое рукопожатие? Он так крепко стиснул руку, что ты чуть не взвыл от боли. Уж потом понял: он с тобой, мальчишкой, как с мужиком хотел говорить. И, Господи, и как же ты переживал, когда он свои «Пирины» не тебе, а Пашке-Аплодисменты подарил! Тогда эти лыжи были для всех — нечто запредельное...
 
Так и катались с утра до вечера — Мухинки-Хилл, Стреково д'Ампеццо, так чуть позже эти склоны стали называть. За Парамоновским оврагом была такая чудная полянка, называлась «Чайхана Рукавишникова», — народ там разводил костер. Грели воду в котелке, заваривали жутко крепкий чай — ну просто чафирь — пили его под черный хлеб с маслом. Глоток горячего чая, кусок хлеба, лыжи, снег — что еще человеку для счастья надо? Надо кое-что. За это кое-что следует поднять.
 

Вторая пошла: ну... за любовь!

 Ну что — Турист? Выходит — малая родина. Так что ничего удивительного в том нет, что и свадьбу с Олей там сыграли, в Туристе. С председателем колхоза договорились, он за новобрачными лошадь с телегой на станцию прислал — такой вот свадебный кортеж был. Здорово погуляли, особенно если учесть, что у жениха с собой тридцать литров спирта было. Потом подсчитали, на вашей свадьбе девяносто человек отгуляло — и лыжников, и местных. Отдохнули от души. А тут еще среди ночи кто-то, как водится, орет: «Наших бьют!» Картина, видно, была живописная: ночь, темень, и жених в белой парадной рубашке с колом в руке — под это дело забор хозяйский в момент разобран был. Слава богу, до привычной нашей забавы — стенка на стенку — дело не дошло: противоположная стенка тоже оказалась из наших людей составлена, из лыжников. Замирились тут же и пошли дальше праздновать всей компанией. Да уж, чего только там не бывало — одни приключения на Новый год чего стоят, ведь Новый год исключительно там с Олей, в Туристе, встречаем, уже больше сорока лет, только один раз справляли в Терсколе, а так — всегда там...
 
А как катались? Да ясно как — своими ногами ходили. Первый бугель на Печке встал, потом в Муханках. Помнишь, как для Муханковского бугеля со станции мешки с цементом таскал, по пятьдесят килограммов каждый? А помнишь, как однажды на Печке в историю попал? Теперь и не поймешь, как это вышло... Короче: одна нога за нисходящий трос зацепилась, а другая в восходящем запуталась — троса там низко над склоном шли.
 
Могло и порвать.


 
Как же, как же... Мужчина ты к тому времени уже не маленький был, в седьмом классе живого веса в тебе добрых семьдесят восемь кило было, и с тех пор ниже этой отметки уже не опускался. Недаром же потом друзья, перефразируя хрестоматийное правило техники безопасности, про тебя слоган такой сложили: «Не стой под Тристой!»
 
Жалко тот трос — хороший был трос, да вот порвался. Словом, есть что вспомнить. Так может — еще по одной? Давай. А за что? Ну, ясное дело, за что.
 
Третья пошла: ну... за лыжи!
Эти лыжи — как в песенке — у печки стоят; в доме на Арбате, где ты живешь, тесно, повернуться негде, вот и пришлось их в уголок у печки приткнуть... Теперь-то ты, спустя много-много лет, локти кусаешь: ах, черт, вот бы их сохранить, те первые раритеты! Но не судьба. Лыжи это были норвежские, мечта идиота, настоящие горные, из гиккори. Маме студенты в подарок привезли из Норвегии на всю семью — отцу, тебе и маме. В самом деле они были из гиккори, классные лыжи, с кантами, темно-коричневого цвета, на них стояли крепления Unitas с раздвижными щечками. Сзади было кольцо. Помнишь, вы с мамой шли на Лесную улицу и покупали там у мужиков такие сыромятные гужи, продевали их в кольцо, крест накрест завязывали вокруг ботинка? Нога фиксировалась намертво, в случае чего альтернатива проста — либо нога сломается, либо лыжа. А лыжу эту убить — надо было сильно постараться, в гиккори и сверло-то входило с трудом. И ботинки у тебя были классные, американские, которые к нам по лендлизу попали.
 
Но вот беда — постояв у печки, те восхитительные лыжи винтом пошли... Ой, горе, горе. Хорошо дядя, видя твое горе, вторые лыжи подарил, норвежские, но без кантов, и ты неделю убил, чтобы на них самопальные канты поставить — стамесочкой вырубал под них пазы, привинчивал... И сломал на первом же спуске. Видно, дерево было уже старое. Потом были легендарные «Факела» — вот это были очень крепкие, надежные лыжи, убить их было практически невозможно. Но ты все-таки убил... А вообще — сколько пар за годы катания к смерти через разлом приговорил? Ну, на круг... Наверное пар пятьдесят. Вот уж воистину верно мужики говорили: «Не стой под Тристой!» Под ним и «металлы» гнулись — те первые «Рыси», помнишь, десять пар которых вы для своей горнолыжной секции получили когда-то?

Одна из тех пар, бог знает как сохранившаяся, нашлась лет десять назад на чердаке домика в Туристе, а к ней — кожаные боты тех времен на шнуровках... Есть повод вспомнить молодость. Вспомнил. И как мы на них когда-то поворачивали? Только благодаря каким-то диким прыжкам и прочим мудреным телодвижениям сумел остановиться. Иначе улетел бы в речку. Ну, да это дело — десятое. Главное, что с проездом на тех первых «металлах» ощущение праздника вернулось. Да, в той жизни было острее ощущение праздника, острее. И не потому, что это была молодость. Народ на лыжах в массе своей катался немножко другой — было ощущение братства, родства, своего круга, и само это понятие — «горнолыжник» — всегда было синонимом чего-то очень надежного, настоящего. В этом кругу человек, держащий фигу в кармане, прижиться не мог просто по определению. А на турбазах в горах — если что-то стряслось и, предположим, человек пропал — как было заведено? Ночь-полночь — без разницы. Все поголовно встают из теплых коек и идут на гору искать. Ты сейчас себе нечто такое можешь представить? То-то... Тогда это почти сплошь был народ, на который ты мог со спокойной душой положиться. Это не пафос. Ты ведь это на свой шкуре много раз испытал.

Помнишь лето восемьдесят седьмого? Жара стояла жуткая, а вы с Олей подхватились и поехали в Приэльбрусье, к друзьям, к Толе Карлову, он тогда промышленным альпинистом работал на Тырныаузском комбинате. Ребята пошли на восхождение на пик Тырнаузских комсомольцев, а вы затащили на ледник над городом вешки, поставили трассу, гоняли там. На обратном пути вниз ты зачем-то чуть левее тропы мотанул, попал в камнепад. Камни перебили вены... А до города — восемнадцать километров. И Толя Карлов — а он по комплекции далеко не гигант — твои восемьдесят кило на себе тащил. А ты только потом узнал, что ему камнями сильно ребра побило. И лямки, на которых он тебя волок, как раз на ребра давили... Но тащил, километров шесть, наверное, нес, пока не набрели на какого-то мужика с ишаком. Погрузили тебя на ишака. Едешь и грустишь: «Толя, а если мы с этой узкой тропки вниз долбанемся?». «Не... ишак — он тоже жить хочет».
 
Фраза эта в память врежется — она ведь философская вполне... В таком вот философском настроении и попал в руки знаменитого доктора Гулиева, всему прежнему поколению лыжников известного хирурга, через руки которого львиная доля поломавшихся на Чегете прошла... Лиха беда начало — потом еще два раза клиентом легендарного доктора бывал. Ничего, как говорится, до свадьбы заживет. И, кстати, если мы уж рюмку за лыжи подняли, то не грех признаться себе, что именно лыжи — в широком смысле слова — тебя в свое время с того света достали. И потому есть смысл еще накатить. За что?
 
Четвертая пошла: ну... за здоровье!

И все вроде так хорошо складывалось, сезон на турбазе «Эльбрус», где ты отпахал инструктором, прошел удачно, начальство вам в порядке поощрения на всю инструкторскую компанию выделило автобус, автобус покатил, понятное дело, в сторону ресторанчика «Адыл-Су», там водила принял на грудь так основательно, что оказался — ну, просто в лоскуты — его ребята, как мешок с песком затащили на заднее сидение. За руль пришлось сесть одному местному парню, он ничего не пил, но тяжелый «ЛАЗ» ему доселе не водить приходилось, а около переезда через речку есть глухой поворот, вас встречный «козел» фарами ослепил...

Короче: в поворот не вписались, ухнули в речку, основной удар пришелся на зад автобуса, как раз в то место, где ты сидел... Тебе тогда тридцать восемь лет было — самое время жить на полную катушку. А врачи-вредители тебе приговор объявили: все, парень, ты на лыжах откатался, скажи спасибо, что остался жив, от удара печень разбил, сердце как-то сместилось, позвоночник поврежден, очень сильное сотрясение мозга.
 
Восемь лет — срок не малый. Но ровно столько понадобится, чтобы после того улета в речку прийти в себя.
 
Ну, давай, Юрий Борисович — колись! Ведь ты тогда завещание даже написал? Написал, написал...
 
Кочевал из больницы в больницу. Сидел у окна, глядел во двор и люто завидовал даже старушкам, которые из магазина свои кошелки тащат. Все эти годы ничего не пил — ни кофе, ни чая. Пиво, вино, водку — само собой, тоже. Потом нашелся один врач... Он сказал: «Я могу человека от всего вылечить, от пневмонии, гастрита, сифилиса... Но твой случай — особый. Это тот случай, когда все только от тебя зависит. Ты сам себя и вылечишь. А я тебе помогу. Ты ведь лыжник?». «Ну да, был когда-то...». «Вот и хорошо. Вставай на лыжи. Что, не можешь? А ты — через не могу». Пришлось вот так — через не могу. И в конце концов опять встал на лыжи. И не худо встал. Потому что в том же сезоне, еще через месяц, выиграл первенство Москвы среди любителей.
 
А впрочем, любительские старты — это отдельная песня.
 
Пятая пошла: ну... за любителей!

Сколько тебе было, когда свои первый отраслевые соревнования выиграл? Двадцать шесть. Хороший возраст. Как в хорошей песенке поется: «Бывали дни такие — гулял я молодой, глаза глядели в небо голубое...». Слава богу, гулять было где, на заводе твоем, где почти всю жизнь и проработал, горнолыжная секция была основана еще в шестьдесят девятом году — тренировались, гоняли по трассам, ездили на соревнования. Набрался опыта, стал сам такие старты проводить. На первых, за которые отвечал — это в начале семидесятых годов было — народу собралось не меряно, человек четыреста. Ничего, провели... Вместе с Олей регулярно ездили на Чемпионаты Любительской Лиги, которые с самого начала Миша Гусев проводил, гонялись в Оше, Белорецке, Кировграде, Кувандыке.
 
А потом кто-то из своих ребят — кажется, Саня Захаров — идею подал: а что бы нам не провести летние любительские соревнования на Эльбрусе? Сделали. И потом многие годы регулярно проводили.


 
Всякое бывало на этой горе за те годы, что Летние Снега тут гостили — и гипертония доставала, и бронхит, и с погодой бывала полная засада, внизу дождь хлещет, наверху — мутняк, однажды всей компанией даже в грозу попали, но народ приехал на Эльбрус, двести с лишним человек, и значит, нужно эту лямку тянуть через не могу. И не одному тебе тянуть: спорткомитет выдаст полторы сотни рублей в день на питание судей, и все, это — потолок, так что команда, можно сказать, за идею работала. И Леша Пшеннов, и Олег Абрамович Волчегорский, и Таня Опарина, и Саша Бахтин здорово нам помогает, и Женя Романов, да и все остальные: Паша Серебровский — сам классный гонщик — как спонсор помогал, Саня Козлов тоже. Словом, всем миром упирались, а как у нас еще можно?


 
Тем же манером и в Буковеле соревнования московских любителей проводили — еще в те времена, когда про это местечко мало кто слышал, так же и Сердолик Подмосковья с Мишей Гусевым начинали: первые наши летние песколыжи... В этом году ребята со SKI.RU эту идею подхватили — провели опять.


 
Но уже — без Миши... Не стало Миши Гусева. Потому эту рюмку — не чокаясь.
 
И на посошок: за все хорошее

Ну что, Борисыч, самое время — на посошок, но пред тем давай, бери гитару, затянем хорошую песенку, тебе, пацану с Арбата, они близка по настроению должна быть... Мы только чуть подправим ее текст, вот так: «Не мучьтесь понапрасну, всему своя пора, траву взрастишь, а к осени сомнется... Мы начали прогулку с Шук'ловского двора. К нему-то все, как видно, и вернется».
 
Верно, все на круги своя возвращается, и потому, когда встал вопрос — где дом загородный ставить? — альтернативы не было: конечно там, в Туристе.

А хорошо ж у тебя в доме, тепло, уютно, в закромах — соленья с огорода, а за окошком, выходящим в сад, вот-вот посыплет первый снежок, и мы пойдем с тобой на здешние горки, благо они от дома — два шага.


 
И, может быть, под твоей навороченной спортцеховской лыжей угадается тот первый след, что оставил когда-то на этом склоне семилетний пацан с Арбата. И пойдет тепло в кровь и, прикрыв глаза, ты увидишь знакомую улицу в деревне, пятый дом слева, откроешь знакомую дверь, и — чем черт не шутит — вдруг долетят до тебя те старые запахи брусничного листа, потрескивающих в огромной печи дров и сваренной в чугуне картошки, и кто-то скажет тебе: «Ну, заходи, пацан, будь как дома».