Австрия. Утро. Гостиница.
Солнце, перебежав с ближнего пика, льется на Юлькины веснушки. Юлька приоткрывает глаза и жмурится. Потом она натягивает одеяло до веснушек.
Я смотрю, как она жмурится и борется за сон.
«Юлька, вставай!» - говорю я. – «Уже полдевятого. Если будешь дрыхнуть дальше, то нам грозит очередь на подъёмник».
Когда я возвращаюсь из ванны, на мне повисает Юлька, еще заспанная, но глаза довольные и настроение хорошее. Она висит и смотрит на меня снизу вверх.
«А вообще ты не старый», - делает заключение Юлька и, отцепившись, направляется в ванну.
 |
Выхожу на балкон и смотрю на горы. Все пики уже сверкают белизной, обещая отменный день впереди.
Юлька выходит из ванны, садится на кровать и долго и нудно накручивает и завивает своей электрической плойкой волосы. Я люблю этот момент. Подползаю сзади и обнимаю ее грудь. Она рычит, но рычание умиротворенное, так что можно затаиться и так посидеть.
Сидим, оба занятые.
«Что сегодня-то?» - спрашивает Юлька. - «Ты нашел этого своего проводника? Он сегодня приедет?»
«Обещал приехать», - говорю я. – «Нам нужно встретиться и утрясти детали. Договорились в обед, в баре у подъемника».
«Ох, не нравится мне все это...» - говорит Юлька. – «Нутром чую: что-то опасное в твоей затее. И нафига было ехать за этим, зимой, если можно спокойно все то же проделать летом, когда снега нет, тепло и луга вокруг? Давай летом, а?»
«Ты не понимаешь», - говорю я. Можно только зимой, потому что в описаниях отца есть только две вершины (с утренним солнцем точно между ними) и два ледника. Правый -длинный, глубоко уходит вниз. Это - мои единственные ориентиры. Летом они будут выглядеть совсем по-другому. А он их видел зимой. Последнее письмо от него датировано январем 1944 года.
Завтракаем. Берем лыжи, тащимся в ботинках к подъемнику. До встречи с проводником у нас есть 4 часа катания. Поднимаемся на верхнюю станцию. Тут еще холодно, но вниз ныряет и зовет безукоризненный вельвет утреннего свежеукатанного склона.
Юлька повизгивает от восторга, торопливо защелкивает крепления и – с воинственным индейским кличем - ныряет вниз.
«Ненормальная!» - кричу ей вдогонку. – «По каким трассам едем-то??»
На лыжах Юлька легка, грациозна и стремительна, как горная лань. Иногда я просто еду и любусь изяществом ее поворотов и правильностью карвинга. Ей бы инструктором работать.
Я купил Юльке пару самых модных и красивых горнолыжных костюмов, и она ими с удовольствием перебирает. Мужики на Юльку засматриваются. Стройная, красивая, огненно-рыжие волосы разметаны по насыщенно-зеленой куртке с рыжим мехом. На следующий день она меняет ее на темно-синий комбинезон и смотрится не менее привлекательно.
«Старикашечка мой!» – с нежностью в голосе говорит Юлька и целует меня в нос.
Мы останавливаемся на краю склона и смотрим в долину. Солнце еще высоко. Серебристая река лыжной трассы течет вниз. Нам туда, еще километра два.
Когда я окончил школу и уезжал учиться в институт, мать впервые показала мне последнее письмо отца. Оно было написано красивым каллиграфическим почерком на сером истертом листке из ученической тетради. Все, что делал в жизни отец, было пронизано перфекционизмом. Наверное, из глубин генетически-заложенной аккуратности, спокойствия и терпения, пришло и его увлечение пулевой стрельбой. В школе отец был Ворошиловским стрелком, а когда началась война, его сразу призвали, снайпером. Так он и шел по ней, со своей снайперской винтовкой.
В январе 1944-го его десантный батальон срочно перебросили в Австрию. Им нужно было занять и удерживать перевал до подхода основных сил.
«Вот», - сказала мать и, разжав руку, показала две старые подернутые плесенью медные пули. На каждой виднелись две риски, нанесенные напильником.
«Это Ваня привез, после войны... Друг его», - сказала мать. Особо важные пули отец метил: двумя рисками: «за семью» и «за родину». Ваня сказал, что на спецзадания отец уходил с такими пулями.
Одну из них я вожу с собой.
Юльку в первый раз я увидел на склоне Чегета.
 |
Потом мы случайно оказались за стойкой бара. Слово за слово. Потом гуляли по вечерним дорожкам, меж сосен, иногда катались вместе. На следующую зиму я повез ее во Францию. Позже в планах появилась Австрия, хотя в Австрию Юлька почему-то сразу не захотела.
«Ты мне нужна в Австрии», - говорю Юльке. – «Пока не знаю, в какой ипостаси, но нужна».
«Я знаю, в какой ипостаси», - говорит Юлька и смеется.
«Дурочка», - говорю я. – «Совсем не это».
«Все вы – «совсем не это» », - говорит Юлька. – «Но ты, правда, хороший».
Юльке 28. Мне 58. Глупо, наверное. Но хорошо.
Мать никогда ничего меня не просила, но как-то сказала, незадолго до смерти: «Сынок, вот может, будет у тебя возможность - про отца-то узнать. После последнего письма из Австрии, что Ванечка привез, так ничего ведь и не знаем о нем...». И сказала так, будто он жив, и все мы его ждем...
Насколько мог, я потом копал архивы, к которым был доступ. Но без спецразрешений простому человеку многое остается недоступным. В письме отца все было кратким и сдержанным, по тем временам. Со своего снайперского плацдарма видел он две вершины, утром - солнце, точно между ними, правая вершина была вполовину большой левой, а ледник возле нее был меньше, и слегка так сползал по ущелью. А другой - большой и красивый ледник - уходил глубоко в долину, прямо к деревне.
Ваня рассказал матери, что их батальон гнали всю ночь по ущелью вверх (чтобы к утру занять огневые точки), что внизу было озеро необыкновенной красоты, и австрийцы называли свою деревню Zell am See. «Заламси», - говорил Ваня. Потом батальон встал на гребне, а снайперов оставили ниже на леднике, у скал - снять офицеров, когда разведка 23-й Немецкой Альпийской дивизии выдвинется вперед по ущелью. Тогда отец и написал письмо и отдал его Ване.
«Ты знаешь, любимая», - писал отец в последнем письме. – «Сегодня такое удивительное утро! Ночью было холодно и страшно. Но пришло солнце и принесло тепло, ясность и спокойствие. И все поставило на свои места: внизу, впереди – враг. Назад - нельзя. Сзади-ты, мое солнце. Оборачиваюсь и вижу - сияешь между двух вершин, греешь, ждешь, любишь. И все хорошо. И ты будешь сиять. Не подпущу».
В Цель ам Зее мы приехали с Юлькой в аккурат к январю.
Внизу лежало озеро необыкновенной красоты.
«Рай», - сказала Юлька, распахнув утром шторы в нашем номере. – «Я такой красоты никогда не видела!»
Мы катались первые три дня, и между тем, за разговорами в барах, я искал местного проводника, на ледник. Австрийцы цокали языком, качали головой и говорили, что на ледник, вне горнолыжных трасс, можно только в сопровождении и при специальном разрешении. И вообще, не зимой это, а в июле.
На 5-й день меня познакомили с Ульрихом.
Ульриху 55 лет, которые он прожил в Цель ам Зее. Летом обеспечивает укрепительные работы в горах. Зимой подрабатывает горнолыжным инструктором. Все австрийцы катаются как боги.
Три мои порции виски Ульрих осилил, незаметив.
«Странный ты парень», - сказал Ульрих, допивая третью. – «Тебе говорят что нельзя, что штраф большой заплатим, если поймают, а ты - про свое».
«Если что, штраф - и за тебя и за себя я заплачу сам», - говорю я Ульриху. – «Ты, главное, выведи меня в точку, где утром солнце точно между двумя вершинами. И правая вполовину большой левой, а ледник возле нее меньше, и только слегка так сползает. А другой - большой, красивый ледник - уходит глубоко в долину, к деревне. Думаешь, найдем такое место?»
«А тут и думать нечего», - говорит Ульрих. – «Завтра утром и покажу. А знаю, потому что отец мой шел здесь, в составе 23-й Немецкой Альпийской дивизии. Они должны были перевал пройти за день. Но русские их тут остановили, и сильный бой был. Мать рассказывала».
Мы помолчали, встретились глазами.
«Ну что, завтра покажешь?»
«Покажу», - сказал Ульрих.
«Левый» верлотет до вершины стоил вдвое дороже, чем я предполагал.
«Ты по пухляку когда-нибудь ходил?», - спросил Ульрих.
«Пару раз», - сказал я. – «Опыта, конечно, маловато. Но я буду строго идти за тобой. Главное, спусти меня к скалам, где утреннее солнце - точно между двумя вершинами, а большой ледник должен быть справа и должен уходить глубоко вниз, к деревне».
Ночью я вдруг почувствовал Юлькины руки.
«Ты что не спишь?» – спросил я.
«Тревожно мне», - сказала Юлька и прижалась. – «Вот тревожно и все. И боюсь, за всю эту твою затею... Возьми меня с собой, а? Я же лучше тебя езжу!»
«Да причем тут это...» - сказал я. - «Тут не лучше нужно ездить, а спокойненько так проехать, к скалам разным, и посмотреть, поискать...»
«Что поискать?» - просила Юлька. - «Что ты хочешь найти через 60 лет после войны?»
«Не знаю», - сказал я. – «Ничего я не найду, скорее всего. Но постою возле того места, где отец был, очень близко постою...»
Ульрих сказал планировать только воскресенье, потому что в этот день патрулей меньше. И хорошо, что так решил: был изумительный солнечный день.
Ульрих и вертолетчик получили деньги вперед, но никто не улыбнулся и не поблагодарил. Молча взяли конверты, думая, наверное, о том, что было впереди.
«Будешь идти по моему следу», - сказал Ульрих. – «Никаких уходов в сторону».
Шум винтов оглушил, а снежная пыль сразу залепила очки, пока нас высаживали на гребне. Потом вертолет нырнул вниз и ушел по ущелью. И сразу стало необыкновенно тихо, и снежная пыль улеглась.
Мы сидели на гребне и смотрели вниз.
Ничего красивее в своей жизни я не видел.
«Наверное, все это же видел отец...» - пронеслось в голове.
«Пошли», – сказал Ульрих. – «Долго не будем здесь маячить. Как договорились, две остановки: у верхних скал, потом по кулуару уходим вниз и влево. Там - вторая площадка между скал. Поочереди посмотришь обе».
Мы понеслись вниз. Бурун снега поднимался от коленей вверх и забивал очки, и я с трудом различал фигуру Ульриха впереди. Мы спускались минут двадцать, пока не достигли первой площадки у скал. С нее, как на ладони была и деревня внизу и дорога по ущелью к гребню.
«Ты, наверное, хочешь побыть тут один», - неожиданно для меня сказал Ульрих. – «Я подожду тебя ниже, под скалами».
Отстегивать лыжи было нельзя - снег был глубоким и пушистым. Я встал на площадке между скал и достал пачку папирос «Герцеговина флор».
В одном из писем отец писал, что после задания начальник полковой разведки вызвал его к себе, сказал о представлении к ордену, и подарил пачку папирос - «Герцеговина флор». Таких на фронте ни у кого не было. О них только говорили. Их курил ОН. Пачку эту отец берег как зеницу ока и выкурил из нее только четыре папиросы - по особым случаям.
К поездке в Австрию пачка «Герцеговины флор» были добыта и положена в чемодан.
Я курил папиросу и смотрел вниз. Справа, по долине, спускался сверкающий голубой ледник. А сзади, между двух вершин, сияло солнце.
О чем думал тогда отец, в то последнее солнечное утро, где-то здесь, со своей снайперской винтовкой? Когда прогремел его первый выстрел, когда последний...?
Я отложил из пачки четыре папиросы, а потом еще две. И оставил пачку на снегу.
Мы спустились к нижним скалам, но было видно, что это уже гораздо ниже большого ледника. А отец видел его сверху, справа.
В деревне мы были в полдень.
«Господи, наконец-то!» - Юлька бросилась мне на шею. – «Миленький мой старичок, пожалуйста, не выкидывай больше своих кренделей. Я тут вся извелась, как мать Тереза, тебя дожидаясь!»
В глазах Юльки стояли слезы. И еще в них была нежность и боль, и какая-то тоска не погодам, как тогда, в глазах мамы, когда она говорила об отце.
«Глупенькая», - сказал я, целуя Юлькины глаза. - «Ну делов-то: прокатился по пухляку с вершины. Кайф!»
«Да...» - жалобно всхлипнула Юлька. – «Кабы так... Тут другое... Страшное...»
Мы помолчали.
«Никогда больше не оставляй меня вот так, в неизвестности», - сказала Юлька, прижимаясь ко мне.
«Да тебе давно пора самой меня оставить», – сказал я. – «Потому что это безумие - тратить время на старикана, когда вокруг столько нормальных молодых ребят. Тебе нужно строить свою жизнь».
«Где ты видел нормальных ребят, романтик хренов?» - сказала Юлька. – «Вокруг одни дебилы, инфантильные юнцы, и законченные лузеры. Им бы потрахаться и обратно, к мамкиной титьке. Или за наши держаться - в качестве трахальщиков и детей одновременно. А в вас, мужиках твоего возраста, есть такое, что нормальная женщина сразу видит и ценит. И хочет. Пусть хоть на полжизни, но настоящее».
«Глупости», - сказал я. – «Ты просто перепеваешь, со слов подружек».
Юлька внимательно посмотрела на меня и молча подошла к окну.
«Я тебе не рассказывала», - помедлив, сказала Юлька. – «Да ты и не спрашивал. Свой первый аборт я сделала в 23. Этот подонок исчез, как только узнал о беременности. И никогда, представляешь, никогда не объявился. А ведь слонялся за мной днями и ночами. Правда, говорить почти не умел. Как начнет - так лучше бы молчал. Да и следующие были не лучше: говорливое ничто. И почему мы, дуры, на все это ведемся?»
«Потому что любви хочется и гормоны из ушей капают», - сказал я. – «Думаешь, не помню этот возраст?»
«Да так-то оно так», - сказала Юлька. – «Но почему мы все стали такими - намного хуже вас? И кто в этом виноват? Мы же просто дерьмовое поколение. Какими будут наши дети, если каждое последующее поколение теперь хуже предыдущего?»
«Да ладно тебе», - сказал я и обнял Юльку сзади. – «Твои-то дети уж точно будут нормальными - при такой рассудительной мамаше».
«НАШИ будут нормальными», - с вызовом сказала Юлька и решительно посмотрела мне в глаза.
«Э-э! Осторожнее на поворотах!» - сказал я. – «А то собьёшь, а у меня страховки нет».
«Ничего», - сказала Юлька. – «Сама собью, сама вывезу и вылечу. И страховка не понадобится».
Вечером я позвонил Ульриху и пригласил его в бар. До отъезда оставался вечер. Он отделял сказочность австрийской деревушки от серости столичного бытия, городской сутолоки и бесконечных пробок. И еще он отделял многое другое, впереди.
Юлька танцевала на подиуме, там шел какой-то конкурс. Ди-джей что-то трындел по-английски, но я не вслушивался.
«Классная у тебя девчонка», - сказал Ульрих. – «Красивая. Любит тебя?»
«Любит», - сказал я.
«А ты?»
«А я стою на «нет» », - сказал я. – «Нельзя мне».
Мы помолчали.
«Спасибо тебе за все», - сказал я Ульриху. – «Большое дело ты мне помог сделать».
Мы выпили. Потом я заказал 30-летний «Гленфидич», который вдруг увидел наверху среди бутылок.
«Отличный виски», - сказал Ульрих. – «Никогда такого не пробовал. Наверное, очень дорогой».
Я хлопнул Ульриха по плечу и слез со стула, собираясь идти за Юлькой.
«Тут вот еще что...» - сказал Ульрих. – «Может тебе это будет интересно, а может – так.. мелочь...»
Он покопался в кармане куртки и извлек оттуда пулю. Я сразу узнал ее.
 |
На ней были две риски, нанесенные напильником.
«Когда отца привезли в госпиталь, то дали потом матери вот это», - сказал Ульрих. – «Пуля прошла через голову и осталась в каске. Отец был офицер, но им всем сказали надеть каски, от русских снайперов, когда пойдут по ущелью вверх».
Я подержал пулю на ладони. Она была теплая.
Мы помолчали.
Я вернул пулю Ульриху.
«А мать жива?» – спросил я.
«Нет», - сказал Ульрих. – «Умерла 5 лет назад. А твоя?»
«Моя тоже 5 лет назад», - сказал я.
Он выпил еще виски, который заказал сам, и ушел, не прощаясь.
Такси за нами пришло утром, когда между Вершинами отца, ровно посередине, висело солнце.
Всю дорогу до аэропорта рыжее солнце дремало у меня на коленях, свернувшись клубочком. Мимо, внизу у дороги проплыло озеро, и мне вдруг показалось, что я вижу в нем лица двух мужчин и двух женщин. Только не мог разглядеть их четко.
 |
А, может, мне лишь показалось...
Автор иллюстраций: Михаил Смирнов
| Автор: stra |
